высятся темными кучами, а те, кто на свету, багровы от крови, как пол скотобойни. Ноги и туловища по большей части целы, а руки с оружием разорваны в клочья. Голов в армейских шлемах нет вообще. Невозможно подобрать слова, чтобы такое описать. Так бывает только в фильмах про войну, в фильмах ужасов и в кошмарах. Дверца «кадиллака» распахивается, из салона вываливается Шербетка, падает на колени и визжит, будто увидела паука в ванне:

– Ааааааааай!

– Аааай! – передразнивает ее Ящерица. – Фиг тебе, а не ааааааааай!

Нагасаки еще жив – он был без шлема, и череп ему не снесло – и пытается подняться с земли. Руки, оторванные по локоть, изодраны в клочья. Морино вразвалочку подходит к своему врагу и приставляет ему к уху мегафон:

– Наука – великая вещь!

Бах!

Мегафон поворачивается ко мне.

– Это был праздничный фейерверк, Миякэ. Теперь слушай. Полночь миновала. Так что папка в «кадиллаке» – твоя. Да. Отец держит свое слово. К сожалению, ты не сможешь насладиться честно заработанной информацией, потому что сдохнешь, как дурак. Я таскал тебя за собой на случай, если бы Нагасаки решил прибегнуть к услугам твоего отца. Однако же я переоценил умственные способности этого кретина, так что вместо возможного козыря мы заполучили лишнего свидетеля. Господин Сухэ-батор лично вызвался пустить тебе пулю в лоб, а поскольку он является основным исполнителем моего гениального плана, я не смог ему отказать. Прощай. И не расстраивайся понапрасну: ты – совершенно неприметный мальчишка, и жизнь твоя была скучна, тупа и беспросветна. А твой отец – такое же ничтожество, как и ты. Сладких снов.

К чему все это? Покойнику все равно.

– На корточках безопаснее, – настаивает мой убийца.

Я сдавленно фыркаю от страха.

– Нет? – Тип в кожанке взводит курок. – Что ж, я тебя предупредил.

У него в руке не пистолет, а мобильник. Он набирает номер, наклоняется через парапет, направляет мобильник на «кадиллаки» и резко опускается на корточки.

Ночь вспарывает себе брюхо, стена грохота сбивает меня с ног, мост содрогается, с неба сыплется град камней и обломков металла, пылающий автомобильный каркас автомобиля чертит в воздухе дугу, и папка с моим отцом превращается в пепел. По горам громыхает эхо. Гравий впивается мне в скулу. Пытаюсь встать. Как ни странно, тело еще способно двигаться. Из воронок на месте «кадиллаков» вздымаются столбы дыма.

Тип в кожанке снова набирает номер. Прижимаюсь к земле, гадая, что здесь еще можно взорвать. А вдруг он ходячая бомба и избавляется от главной улики – от самого себя? Нет, на этот раз мобильник – просто мобильник.

– Господин Цуру? Говорит Сухэ-батор. Ваши пожелания насчет господина Нагасаки и господина Морино выполнены. Совершенно верно, господин Цуру. Что они посеяли, то и пожали.

Он убирает мобильник и смотрит на меня.

Пламя и треск.

Прокушенная губа кровит.

– Вы меня убьете?

– Вот думаю. Страшно?

– Очень.

– Страх – не обязательно признак слабости. Я презираю слабость, но презираю и бессмысленное расточительство. Если хочешь выжить, ты должен убедить себя, что сегодняшняя ночь – чужой кошмар, в который ты попал совершенно случайно. К рассвету отыщи укромное местечко и отсидись там. Если обратишься в полицию, будешь немедленно убит. Ясно?

Киваю. Чихаю. Открываю глаза. Ночь тонет в клубах дыма.

5. Обитель сказок

На полях

Литературный Козлик вглядывался в беззвездную ночь. Дыхание туманило ветровое стекло. Первые заморозки опустили тонкую льдинку в бокал эдельвейсового вина. Литературный Козлик насчитал три шума. Шипение свечи на старинном бюро; гневное бормотание спящей госпожи Хохлатки: «А если кому нипочем, мы в печке его испечем, Амариллис Брумхед!»[112] – и храп Питекантропа в гамаке под днищем дилижанса. Четвертый шум – шепотки, – покамест таился в дальней дали. Литературный Козлик нашарил свое степенное пенсне и начал перелистывать книгу стихов, сочиненных в девятом веке принцессой Нукадой[113]. Он откопал этот томик однажды в Дели, в чертогах грозового четверга. С середины лета каждая ночь проходила одинаково. Досточтимый дилижанс останавливался, Литературный Козлик просыпался и никак не мог уснуть. Спустя час или два или три появлялись шепотки. О своей бессоннице Литературный Козлик не говорил никому, даже Питекантропу, и, уж конечно, не госпоже Хохлатке, которая, несомненно, прописала бы ему какое-нибудь отвратительное «целительное снадобье», в сто раз хуже, чем сам недуг. Поначалу Литературный Козлик думал, что шепотки – это шум Абердинского водопада[114], близ которого они тогда стояли, но отверг эту гипотезу, когда шепотки последовали за ним и в другие места. По второй своей гипотезе, он сошел с ума. Но поскольку во всем остальном его умственные способности не претерпели никаких изменений, Литературный Козлик предположил, что шепотки исходят из авторучки – той самой, которой госпожа Сёнагон писала свои записки у изголовья[115] более тринадцати тысяч полумесяцев тому назад. Тут Литературный Козлик услышал тихий шорох, потом шелест, и сердце его забилось быстрее. Он сунул принцессу Нукаду на полку и прижал ухо к корпусу ручки. «Да, – подумал он. – Вот и они». Этой ночью слова звучали отчетливо как никогда – только слушай! «Спесь» – здесь, «гиппопотам» – там, «эбеновое чудо-юдо» – повсюду. Литературный Козлик взял авторучку и начал писать, сперва медленно, потому что слова падали по капле, но мало-помалу предложения полились потоком, переплескивая через край.

– Ах, мой господин, это беспредельное безобразие! – Госпожа Хохлатка раздвинула утренние шторы. – Ежели вам вздумалось в неурочный час отправиться на прогулку, то надо укутаться, как подобает. Вот попомните мое слово, разыграется у вас ревматизм, кому, как не мне, снова придется за вами ухаживать.

Литературный Козлик разлепил клейкие веки:

– Ох, немирный сон на этой м-мирной земле[116], госпожа Хохлатка! М-мне пригрезились поиски м-металлических нордических нонагонов в какой-то дельте, где целую вечность не м-минует утро среды.

Госпожа Хохлатка потуже затянула завязки фартука.

– Я вам девяносто девять раз говорила, мой господин: «Сливки и мед – сон не придет». А вы каждый вечер устраиваете девонширские чаепития[117]. Ну-ка, поднимайтесь. Завтрак на столе. «Эрл грей» и занзибарские копчушки на гриле, все как вы любите. – Госпожа Хохлатка бросила взгляд на пейзаж за окном. – И впрямь уныло, что и говорить.

Литературный Козлик отыскал свое степенное пенсне среди летейских летописей и вгляделся. Досточтимый дилижанс подкатил к неприветливой обочине, за которой печально пустела пустыня пустынных пустошей.

– Чернильный ландшафт, картонные небеса. Вне всяких сомнений, госпожа Хохлатка: м-мы заехали на поля.

В ложбинах ленивых лощин бормотал